Опыты жизни. Психологические эссе - Анна Кирьянова

О национализме

Я национализм не терплю. И с детства борюсь с ним. Помню один поучительный случай. Мы играли во дворе с Галей Шапиро. Одуванчики собирали, пупсикам суп варили. И к нам привязалась такая злая девчонка, Таня Хлоптунова. Стала дразниться. Обзываться. Лезть. И Галю обзывать «жидовской мордой». Видимо, дома научили. Я за друзей всегда вступаюсь. «Зачем, – спрашиваю, – ты Галю обзываешь?». А злая девчонка говорит: «А потому что она никакая не Галя, а еврей!». Я начитанная была девочка в свои семь лет. И отвечаю: «Карл Маркс тоже был еврей!». Хлоптунова так посмотрела со злой иронией и говорит: «Так, может, и Зоя Космодемьянская была еврей?». Мне деваться некуда. Я отвечаю: «Да». А она ехидно этак: «Так, может, и Леня Голиков был еврей? И Марат Казей? И Павлик Морозов?». Я киваю, мол, общеизвестный факт. А она страшным голосом спрашивает: «И Ленин?». Надо всегда идти до конца. Я громко сказала, что – да. Ленин тоже еврей. И я тоже еврейка. И мои родители, разумеется. Хлоптунова оглянулась радостно и кричит: «Ну все, теперь тебя из октябрят исключат!». И бросилась к идущему по двору завучу нашей школы. Жаловаться. И уже на ходу вопит, жалуется. Доносит: «Иосиф Рафаилович! Иосиф Рафаилович! А Аня обзывала Карла Маркса, Павлика Морозова и своих маму и папу евреями!». Из октябрят меня не исключили. Похвалили за начитанность. И за поддержку друзей. Евреев. Так что к какой только меня национальности меня потом не относили – я не спорила. Чтобы в случае конфликта встать на сторону тех, кого обзывают.

О поэтах и политике

Русская интеллигенция все спорила. Все дискутировала. Все мечтала о переустройстве мира. Как его правильно переустроить. Фратерните, либерните и что-то еще третье добавить. Писались длинные статьи эзоповым языком с тайными смыслами и латинскими цитатами. Решили издавать либеральный журнал. И главную статью попросили написать поэта Фета. Отлично писал поэт Фет: «Шепот, робкое дыханье, трели соловья!». К тому же, у него было поместье, где он мог наблюдать народ и делать выводы. Польщенный поэт согласился и написал большую статью. Ему, наверное, лестно было выступить в роли политика. Статья была полностью посвящена тому, как правильно пороть крестьян…

Про магазины

В детстве я не любила магазины. Как и многие из вас. Особенно – обувные. Новые сандалики хуже старых – те привычные, разношенные. Новые всегда давят. О чем я громко сообщала с тоской и мукой. Вывела маму из себя; она пошла и принесла калоши размера сорок пятого. «Надевай, – говорит, – Анечка!». Я надела. «Нет, – говорю, и эти тоже нехорошие. Спадывают. Но тоже давят». А теперь я иногда люблю в магазины ходить. Где продавцы не ругаются и не пристают. Ходишь, смотришь, успокаиваешься как-то. И даже можно завести приятные знакомства. В отделе сыров – когда появились разные, удивительные, – с интеллигентнейшим мужчиной познакомилась. В кашемировом пальто и в кашне. Очки в тонкой оправе. Он мне все про сыры пояснил, какой с чем едят и чем запивают. Во Франции. Он долго жил во Франции. Зовут его Сергей Сергеич. С женой развелся из-за несходства душ. Но не держит зла. Увлекается философией и изучением языков. Несколько раз хотел покончить с собой, но таблетки ему здорово помогли. И больница. Чудесный человек, правда, без иронии. Интеллигент. И даже он купил дорогой сыр с плесенью и мне откусил кусочек. Попробовать. Я предлагала сама откусить, раз уж он так настаивал, немного истерично и нервно. Но он сказал, что поухаживает за мной сам. Я сделала вид, что съела. Чтобы он успокоился. А в одном египетском магазине продавец просто прикрыл глаза руками и пошатнулся. Я его просто ослепила своим видом. Воскликнул: «Хатшепсут!». Это про меня. Я сразу купила магнитик на холодильник. Тут уж грех скупиться. Только немного обидно было, что он другую туристку назвал «Нефертити» и тоже за глаза схватился.. А в магазине белья мне милейший юноша помогал выбирать, извините, бюстгалтер. Он был исключительный профессионал. Все знал об этих бюстгалтерах. Любезно помогал мерить. Очень деликатно. Рассказывал о преимуществах одной модели перед другими. Только потом женщина-продавец его выгнала из магазина. «Опять, – говорит, – этот извращенец здесь ошивается»… И бывают добрые продавщицы, которые дарят такие пробные пакетики с чем-нибудь. Почему-то очень приятно. И, если у меня с собой есть что-нибудь хорошее, я им тоже дарю. И даже если мало денег, все равно можно зайти в магазин. И будет не так одиноко. Люди ходят. Продавцы улыбаются. Тепло и светло. Могут что-нибудь подарить. Или угостить чем-нибудь. Откусить кусочек. Пусть магазины работают. И чтобы в продаже всегда было что-нибудь дешевое, самое простое и нужное. Чтобы чувствовать себя покупателем на ярмарке жизни…

О чужом дедушке

Сегодня день объятий. Я не очень люблю обниматься, особенно – с чужими людьми. Точнее, совсем не люблю. Но терплю: руки по швам, стоишь, как деревянный, смотришь вдаль и уклоняешься деликатно от поцелуев. И я всегда вспоминаю про Гришу Израиля. Такой был унылый неинтересный мальчик. И все заходил ко мне домой, классе в четвертом. То уроки узнать, то про сбор макулатуры уточнить, то насчет стенгазеты поговорить. И говорил таким шмелиным гудением. Кудрявые волосы, большой нос, нескладное сложение. Зайдет и сидит часами. Утомительно. Скучно. Дедушка его обо всем расспрашивает. Ведет беседу. Про математику, про шахматы, про маму. Гриша так уныло и скучно гудит в ответ. Ужасно надоедает. Потом кое-как удастся его выпроводить. Так он еще на пороге топчется. И говорит: «Дедушка, дайте мне три копейки для трамвая!». Он далеко жил и всегда отдавал потом денежку. Но потом снова просил: «Дедушка, дайте мне три копейки для трамвая!». Очень мне этот Гриша надоел. Он и в школе никому не нравился. Скучный такой мальчик. Но однажды Гриша все топтался на пороге. Ботинки зашнуровывал полчаса, курточку застегивал, очки протирал. И вдруг обнял моего дедушку. Так сильно-сильно. И прогудел в нос: «Я хочу, чтобы вы были мой дедушка. Моих на войне убили». И убежал, стуча ботинками. И я только тогда догадалась, что он «три копейки для трамвая» просил, чтобы сказать: «дедушка». Он вовсе не ко мне ходил. А к дедушке. И мечтал, и представлял, что это – его личный дедушка… И, когда нас обнимают – даже чужие люди, – может быть, они представляют на секундочку, что мы – немножко их. И немножко их любим. И проявляют свою любовь. Поэтому стоит потерпеть иногда. И самим кого-нибудь обнять – крепко-крепко. Даже чужого дедушку…

Претензия

Никому не приятно, когда претензии предъявляют. Обидно и грустно. Но я вот даже смеюсь и улыбаюсь. После предъявленной претензии. Бодрой и энергичной.

– Это Анна Валентиновна? Здравствуйте. Вы меня должны немножко помнить, кто вам звонит. Это звонит ваш знакомый Абрам Шаевич Фридман. Мы недавно видались. В девяносто пятом году. Я искал у вас утешения от депрессии. Вспомнили? Конечно, вспомнили! Я еще подарил вам свою книжку эпиграмм. Эпиграммы – такие короткие едкие стихи. Я звоню вот по какому поводу. Но сначала скажу претензию. Мое здоровье мало наладилось с тех пор. Слуховой аппарат барахлит, и чешется нога. И есть еще остатки депрессии. С которыми я пока имею силы бороться, пиша эпиграммы. Это такие едкие стихи. Короткие. Так что мне не до конца помог тогда визит к вам. Но вы добрая дама и сделали все, что могли. А что не могли – это уже претензия не к вам. А к моей тяжелой и непростой жизни. Я вот звоню с какой целью. Послезавтра я буду иметь свой день рождения. Девяносто лет. И я хочу вас пригласить на свой праздник. Большого угощения не будет, я скромный пенсионер. Но мы можем зажечь торшер и посидеть на диване. Выпить немного вина, и я вам буду читать эпиграммы. Это короткие едкие стихи. А претензия – пусть останется между нами. Я вас всегда горячо рекламирую в нашем подъезде!». Хорошая какая претензия. И реклама хорошая. Хотя бы в одном отдельно взятом подъезде. Я заеду, подарок завезу. На девяносто лет. Как говорится, чтобы мы так жили в этом почтенном возрасте. И мягко попрошу не писать про меня эпиграммы – короткие едкие стихи…

Про плохое зрение

У меня очень плохое зрение. Но на приеме я всегда без очков. Наденешь очки – будешь хорошо видеть человека. Но другое будешь видеть плохо. Вы понимаете. Поэтому, если я с вами не поздороваюсь – не обижайтесь. И если радостно брошусь к вам – не удивляйтесь. В целом мне довольно комфортно в моем мире размытых обликов и ясных душ. Хотя после одной истории я на улице очки не снимаю. Папа моего однокурсника был профессор. Преподавал у нас в университете на первом курсе. Лысый, в очках, небольшого роста. А стал дворником. Жизнь полна превратностей. И даже не совсем дворником, честно говоря. А в контейнерах принялся искать нужные вещи. Очень печально. Усы отрастил, чтобы его не узнали. И каждое утро шарился в контейнере, у меня во дворе. Я делала вид, что не узнаю его. Из деликатности. Смотрела сочувственно только. Выносила бутерброды и аккуратно клала на бордюр. Конфетки там, пряники. Потом здороваться стала осторожно. А он – со мной. Потом потихоньку стали разговаривать. Как, мол, дела. Как погода. Много ли хороших вещей нынче в помойке. И уже утренний визит на помойку стал обязательным дружеским визитом. Беседуем. Он стал помаленьку раскрывать душу. Что сын Александр пьет горькую. Запоями. Не работает. Все философствует. Лежит пьяный и философствует. Это меня как раз не удивило – мы же на философском учились. Но то, что стал пить – ужасно. Политолог, социолог – и так опустился. С папой стал плохо обращаться и отбирать пенсию. И вот – папа на помойке. Злой рок, удары жестокой судьбы. И мы с бывшим профессором стали друзьями. Позавтракаем у контейнера, я на метро, он – снова за работу. Улыбаемся, машем друг другу. А потом я встретила однокурсника. В метро. В костюме, при галстуке. Вышел из запоя, видимо. Надел маску приличного человека. Я с ядом в голосе спросила, как папа поживает. Он ответил, что папа во Франции, на симпозиуме. Я говорю, мол, давай ко мне зайдем на минутку. Кое-что покажу интересное. И поговорим о твоем будущем. О лечении от страшной болезни, которая разрушает и тебя, и твоих близких. Однокурсник испугался. Я могу быть убедительной. И мы вышли из метро и пришли на помойку. Где бывший профессор сортировал вещи. И закусывал. И я подвела однокурсника к контейнеру и сказала: «Вот твой папа». Очень трагично получилось. Как в индийском кино. А, если бы я очки носила, ничего бы не вышло. Потому что это был не папа. То есть, папа какого-то другого Александра, пьяницы и дебошира. И вовсе не профессор истории. Хотя история как наука его привлекала. Он много читал исторических книг в тюрьме. Недоразумение выяснилось, и мы даже долго беседовали об истории и политике. О беспутных сыновьях и родительском горе. И расстались друзьями, конечно. А потом я переехала в другой дом. А мнимый профессор устроился сторожем в лесопарк. А однокурсник избегает меня, наверное. Я его давно не видела. Впрочем, я вообще плохо вижу. В обычной жизни.